Андрей Ливадный - Шаг к звездам [= Вспышка]

— Этого не будет.

Ее губы дрогнули.

— Я люблю тебя, Антон… Я поняла, что значит «любить», когда ты вышел на связь из той пещеры… Только исполни мою просьбу, прошу… Я знаю, ты сможешь… достанешь необходимое количество нейромодулей, но я не хочу… — Бет порывисто шагнула к нему и, присев, прижалась к груди Антона, обжигая его щеку горячим шепотом. — Этот мир… Он дает нам возможность по-настоящему чувствовать друг друга… У нас есть четыре недели счастья… — Слезы вновь заструились по ее щекам, смешиваясь с моросящим дождем. — Я хочу твоей любви. А потом согласна сгореть. — Она попыталась виновато улыбнуться, но не смогла. — На падающие звезды можно загадывать желания, верно?

Все познается в сравнении.

Нет чувства острее, чем любовь, но нет и боли мучительнее, чем та, которую рождает она.

Этой ночью Антон не спал.

Сознание Извалова вернулось из виртуального пространства Полигона совершенно измученным.

Бет не хотела вспоминать прошлое, но он заставил ее, понимая, что горестный порыв пройдет, настанет миг окончательного расставания, и в эту последнюю секунду уже никто не сможет ничего изменить…

Действовать нужно сейчас.

Выйдя на улицу, он закурил, глядя на звезды. Небо, затянутое с утра плотной пеленой облаков, к вечеру прояснилось, и теперь мириады колючих, мигающих точек смотрели на Антона с недосягаемой высоты.

Голова кружилась от созерцания бездны…

«Я совсем не знаю астрономии», — подумалось ему. когда взгляд смог выделить из россыпи серебристых пылинок лишь явственную дорогу Млечного Пути да ковш Большой Медведицы.

Пытаться отыскать Проксиму было бессмысленно, он даже не имел представления, из какого полушария следует наблюдать созвездие Центавра…

Пока он стоял, вдыхая стылый осенний воздух пополам с горьковатым сигаретным дымом, у самого горизонта, над темной кромкой леса промелькнула и погасла падучая звезда…

Душу будто полоснуло ножом.

Неужели он не в состоянии что-то предпринять, изменить ход предначертанных событий?

Собственная беспомощность вызывала чувство гадливости, глухого неприязненного отчаяния. Он не хотел признать фатализм ситуации, отвергал его, но мысль бесполезно билась в тупике сознания.

У него оставалось двадцать семь дней.

Огромный и одновременно ничтожный срок. Действовать нужно немедленно, это он понимал со всей отчетливостью, но кто мог помочь ему?..

…Вернувшись в дом, он сел за рабочий терминал компьютерной сети и глубоко задумался.

За окном начал брезжить поздний осенний рассвет, когда пальцы Антона легли на раскладку сенсорной клавиатуры, набирая номер мобильного телефона Саши Самородка…

«Ты не сгоришь, не сорвешься падучей звездой, Бет…» — лихорадочно думал он, слушая тягучие гудки.

Никто не отвечал.

Включив функцию автодозвона, он пошел готовить кофе.

Антон не пришел в назначенный срок к условленному месту встречи.

Ступив под сень нависающей скалы, Элизабет увидела лишь сиротливый листок сложенной вчетверо записки.

Она взяла его, медленно развернула, пробежала глазами по скупым лаконичным строкам послания, потом бессильно опустилась на замшелый валун и вдруг горько, безудержно разрыдалась.

Этого не могло… не должно было случиться…

Он не имел права жертвовать собой, идти на смертельный риск ради… машины?

Нет, она не являлась машиной. Любовь Антона доказывала обратное. Нельзя так глубоко поверить в бездушный набор импульсов, прихотливо сконфигурированных в искусственных нейросетях.

Бет на мгновение потеряла контроль над своим рассудком, и реальность Полигона тут же резко отдалилась, размываясь в деталях, уступая место иному восприятию: бело-голубой полумесяц Земли рванулся навстречу цифровым видеокамерам спутника, перистые разводы облачности проносились в прицельных рамках видоискателей, рельеф укрупнялся, но… тщетно.

Она уже не могла найти его среди миллиардов подобных.

Сбой длился не более секунды, и фантом Элизабет успел за это время чуть потускнеть, теряя выраженную детализацию форм, будто на мгновение стал призраком, а потом вновь резко обрел материальность.

Ошибка… Она позволила себе совершить ошибку, потому что в нейросетях «Синапса» не работал принцип детского стишка, постулирующего сухую логику алгебры.

У нее не было биохимии тела, но почему тогда слезы бесконтрольно катились по щекам?

Плакала душа. Горечь щемила грудь, подступала к горлу тугим удушливым комом рыданий, где-то в глубинах нейросетей протекали сейчас эти процессы, неподконтрольные рассудку, доказывающие, что она человечнее иных людей…

«Чистая» нейросистема, в основе которой лежал фундамент сознания ребенка, пройдя путь трудного взросления, доказывала в эти секунды свою полную состоятельность как мыслящего и чувствующего существа, но этот жестокий, горький экзамен она держала только перед собой…

Чувства, из которых формируется неповторимая человеческая душа, лишь отчасти зашифрованы биохимией. С того момента, как появился вид «Homo Sapiens», круг, замкнутый эволюцией, подчиненный рациональной, но жестокой борьбе за выживание, порвался. Инстинкты, миллионы лет господствовавшие над нашими предками, медленно, незаметно начали терять свои позиции, уступая место иным побудительным мотивам к действию.

Инстинкты не исчезли вовсе, но пластично трансформировались в чувства, их подчинила себе деятельность высших нейросетей, обуздывая либо обостряя, развивая или уничтожая… и сейчас на пустынном участке виртуального мира рыдающая душа Элизабет доказывала: не имеет значения, из каких материалов создан нейроноситель, важно, что он в корне отличается от бездушных вычислительных систем, которые мы привычно обозначаем термином «компьютер».

Если бы система «Синапса» была реализована на базе стандартных процессоров, то сознание Бет никогда бы не очнулось, не стало бы мучительно искать свое место в окружающих реальностях, не рванулось бы, сжигая драгоценное маневровое топливо, на помощь Антону — она просто не смогла бы сопереживать, равнодушно взирая на суетящихся внизу людей.

Антон сумел угадать эту разницу, он интуитивно оценивал душу, не доверяя визуальному облику, и вышло так, что теперь настал его черед для спонтанных, порывистых действий: Извалов ринулся спасать ее, подвергая себя смертельному риску.

Он любил Элизабет, и этого было достаточно.

Трагизм ситуации заключался в том, что Антон не представлял, с чем ему придется столкнуться. Она же понимала это в полной мере, потому и не просила для себя ничего, кроме трех недель самозабвенного счастья.